Наталья Корнеева: «Были мысли, что нас посадят надолго. Дочку уже забрали в приют. Выдерживать это было невыносимо»

Я считаю, что сама три месяца сидела в Беларуси в тюрьме для взрослых, а дочка — в тюрьме для детей.

Наталья Корнеева, бывшая политзаключенная

История преследования ее семьи буквально повергает в шок. Девятилетнюю дочь Натальи поместили в приют, отобрав у родных.

Маленькую девочку, как и взрослых политзаключенных, насильно лишили свободы и содержали практически в режиме инкоммуникадо, не оказывая необходимой помощи.

«Они спросили, что делать с ребенком. И тот невозмутимо ответил: «Сдавайте в СОП»

Наталья — известная в Беларуси керамистка. Своим ремеслом занималась еще с 90-х. В 2020 году во время пандемии она активно включилась в процесс помощи медикам: «Мне прямо под дверью оставляли пакет с марлей, и я шила маски».

Собеседница «Салідарнасці» признается, что ее возмутило отношение власти к проблеме. Во время предвыборной кампании возмущение только нарастало.

— Уже в тот период я отметила, что Лукашенко слишком часто ездит по воинским частям, и предположила, что он готовится к силовому сценарию, — говорит Наталья. — Об этом тогда многие догадывались, правда, мало кто ожидал такую степень жестокости в ответ.

В день выборов я с гражданским мужем, как и многие, вышли из дома с белыми лентами, сначала проголосовали по моему адресу, потом с родителями Ильи.

Вечером мы ждали протоколы у участка в школе в Партизанском районе Минска. В девять увидели и даже сняли на видео, как с заднего входа вывезли приемную комиссию.

В одиннадцать мы ушли, а буквально через 20 минут, как потом узнали, приехали омоновцы.

Мы жили недалеко от Академии наук и в ту ночь до нас доносились выстрелы с «Риги». Было жутко осознавать, что это происходит в твоей стране. При том что мы всего-то хотели честных результатов выборов.

Практически полгода продолжались Марши и Цепи солидарности. Я участвовала почти во всех. Мне было дико страшно, выходя каждый раз, чувствовала, как превозмогаю свой страх.

Но не идти не могла. И потом это ощущение, когда видишь, сколько людей идут вместе с тобой, сколько тебя поддерживают, несут воду. Единение в те дни было колоссальное, каждый понимал, что не один.

Тогда у нас еще была надежда, что силовики не примут сторону человека, узурпировавшего власть и, руководствуясь конституцией, будут защищать народ. Наивные, как розовые единороги, мы верили, что они увидят, сколько людей против. Но мы многое тогда не учитывали.

Наталью с гражданским мужем задержали через два года. Этот страшный день помнят все члены семьи.

— Это было 19 августа. Они пришли почти в 8 утра, позвонили в дверь. В глазке я увидела двух молодых парней, 20-25 лет, довольно щуплых, невысокого роста, в гражданской одежде. Они не выглядели грозно.  

Почему-то подумала, что вряд ли такие приходят забирать людей, обычно в дома врываются высоченные здоровенные лбы. Открыла дверь. Прозвучало: «Корнеева Наталья Владимировна? Пройдемте с нами. Нам поступила разнарядка»

Спросила, что значит «разнарядка» и кто вы такие. Один буквально взмахнул перед глазами удостоверением: «Мы сотрудники ГУБОП». Конечно, я не успела там ничего рассмотреть.

Подошел Илья: «Если я правильно услышал, у вас на нее ничего нет, значит, она может не ехать с вами. У вас нет оснований ее забирать, покажите бумагу».

Губоповцы замешкались: «Видимо, тут сопротивление, надо вызывать подкрепление». Илья не выдержал и решил закрыть дверь. Но в этот момент тот, который стоял ближе, вышиб дверь ногой, у обоих в руках появились пистолеты, они стали тыкать ими нам в лицо и кричать: «Это сопротивление». Потом Илью начали избивать ногами.

Дочки Богданы тогда дома не было, она ночевала у подруги, там был праздник. Нас повезли в отделение ГУБОПиК на Немиге.

Уже там я попросила дать возможность позвонить родным, чтобы они позаботились о моем ребенке. В кабинете в углу кроме задержавших нас молодых сотрудников на протяжении всего времени сидел их старший коллега.

Тот будто бы оценивал их работу, иногда давал советы. У него они и спросили, что делать с ребенком. И тот невозмутимо ответил: «Сдавайте в СОП».

Как действовать дальше, они знали, потому что сразу же один набрал номер и без запинки произнес: «Я сотрудник такого отдела, мы пришли по такому-то адресу по разнарядке за такой-то гражданкой, гражданка явно нетрезвая, у нее дома валяются бутылки, там какой-то притон — ребенок находится в социально-опасном положении, надо принять меры».

Это все он говорил при мне, несмотря на то что пару часов назад сам был в моей квартире и видел ее.

Я была в состоянии шока, просто не могла принять степень бесчеловечности этих людей. Говорю, зачем вы это делаете, дайте мне позвонить родственникам, они заберут дочь. Вы же видите, что на самом деле я абсолютно трезвая, если надо, могу сдать анализ, подышать в трубочку. И дома у меня вы не могли видеть притон.

На это мне цинично ответили: «Ничего не надо делать, никуда не надо звонить, все и так ясно».

В это же время в соседнем кабинете избивали Илью. Его не просто били, но и пытали шокером. Я слышала его крики, думала, что еще и ребенка сейчас могут забрать в приют, и потихоньку сходила с ума.

В ГУБОПиКе нас допрашивали почти шесть часов. Над Ильей издевались физически, а надо мной психологически. Они подсоединили мой телефон к какому-то аппарату и смогли восстановить все удаленное. Там были лайки, комментарии, фото и видео, в том числе удаленные из облака. 

В этот момент они обрадовались, как дети подарку. Еще бы, столько компромата появилось. Увидели комментарии про калиновцев и стали требовать, чтобы я созналась, что чуть ли не была одной из «рельсовых партизан».

Заставляли меня на камеру говорить заготовленный текст об участии в Маршах, и это была правда. Сознаваться в том, чего не делала, я отказалась. Но они сказали: ладно, нам все равно достаточно.

Пугали классически тем, что у них столько материалов, что я уже никогда не выйду, никогда не увижу свою дочь, для пущей убедительности кричали на меня, унижали.

При этом с 8 утра, когда нас забрали, я ничего не пила и не ела, все время в кабинете стояла лицом к стене, широко расставив ноги, руки за спиной.

Внезапно один вспомнил, что «сегодня ж пятница», и меня перевезли в СК. А Илью, как оказалось, отправили в РУВД.

В 16 часов я оказалась на Окрестина. Все, что было после, всплывает в памяти, словно в тумане, потому что нужно понимать мое состояние.

Сначала эти адские условия, когда ты ни воздуха не видишь, ни сна нормального нет, ни помыться не можешь, ни зубы почистить — ничего, тебе даже прокладки не дают.

В камере на двух человек в лучшее время нас было пятеро, но бывало и десять. Потом меня перевели на Володарского. Условия там вроде были получше. Но от понимания того, что мой ребенок где-то один, скорее всего отправлен в приют, я просто выла.

Мне выдали антидепрессанты и нейролептики, потому что я не могла остановиться, есть, пить, ни на что не реагировала.

При этом в нашей камере мне никто не верил, говорили, не может быть, чтобы ребенка вот так при живых родителях и куче родных забрали, не переживай, ее отдали родственникам.  

Но я знала, что это не так, а позже пришла адвокат и подтвердила мои страхи. Она сказала, что Богдана в приюте, но все делают все возможное, чтобы ее оттуда забрать.

«Детки, которые получили эту травму, когда забирают их родителей, очень повзрослевшие, как будто лет пять кто-то из ребенка высосал»

То, что далее рассказала Наталья, очевидно, должно насторожить родителей, чьи дети имеют отношение к беларуской системе образования, так как наглядно иллюстрирует беспрецедентный уровень цинизма нынешних педагогов.  

— Позже я узнала от дочки, что, оказывается, в наших школах, по крайней мере в той, где она училась — № 69 — детей готовят к тому, что к ним могут прийти некие сотрудники.

Со слов Богданы, им так и говорили, что с родителями что-то может произойти и тогда к вам придет сотрудник милиции или социальный работник, и вы должны открыть ему дверь и делать все, что он скажет.

Поэтому у моего ребенка, который от меня знал, что, наоборот, не может быть никаких разговоров с чужими людьми, их нельзя впускать в дом, с ними нельзя уходить, была информация, что им можно доверять.

Ее отследили по номеру телефона и в тот же вечер директор ее школы Алла Герасимчик, социальный педагог и участковый пришли в дом к подружке и спросили: «Кто Корнеева Богдана?». Потом они сказали ей открыть нашу квартиру, там без каких-либо понятых все перерыли, якобы искали ее вещи, затем свозили ее в поликлинику, взяли выписку из карты и завезли в приют на Ангарской.

Конечно же, ребенок спрашивал, где моя мама и кто вы такие. Ей отвечали, что все скажут потом. Почти неделю она не знала, где мы и что с нами, пока мой брат не добился разрешения ее посетить.

Я говорила, что в тот день Илью повезли в РУВД и там дали возможность позвонить. Он сказал своим родителям, где Богдана и попросил, чтобы они ее забрали.

Они опоздали на 10 минут. Когда ребенка застают с кем-то взрослым из его семьи, на него могут сразу оформить опеку и тогда речь не идет о приюте.

Но если ребенка помещают в приют, забрать его оттуда в семью очень не просто. Моя старшая дочь, мой брат и бывший муж стали каждый оформлять по пакету документов.

В итоге опеку над Богданой отдали только бывшему мужу, по факту вообще чужому для нее человеку. Однако и это было только через 2,5 месяца. Столько она провела в приюте.

— Когда ребенку, пережившему жуткий стресс, еще и неделю не говорят, что с его мамой, это настоящая пытка. Но отдел образования — это же не силовики, не ГУБОП. Как такое возможно?

— Потом она мне рассказала, что из всех сотрудников приюта была только «одна бабушка», которая их всех жалела.

Вообще, надеяться на то, что в беларуских приютах кто-то о ком-то будет заботиться, мне кажется, бесполезно. Это системные люди: сытые, живые, внешне здоровые дети — все, на этом их функции заканчиваются.

— Что вам сегодня известно о том, как Богдана жила эти 2,5 месяца?

— Никто не интересовался там ее состоянием, не задавал «глупых» вопросов типа «что случилось», «почему ты грустишь, плачешь», ребенок выживал сам как мог.

До сих пор Богдана в терапии у нескольких специалистов одновременно.

«Добрые люди» подсказали ей там, мол, ты лучше маме ничего не рассказывай, чтобы ее не расстраивать. Поэтому многие вещи она стала говорить по чуть-чуть недавно и только благодаря терапии.  

Поначалу она даже не бежала ко мне, она на меня обиделась из-за того, что я ее не забрала оттуда. Некоторые думают, что дети ничего не будут помнить. Дети все помнят и помнят по-своему.

У Богданы была обида на меня, хоть мы с ней и проговаривали, что в этой ситуации ни я, ни она не виноваты, а виноваты люди, которые нарушили наши с ней права.

Но все равно у ребенка сидела внутри эта боль от того, что она осталась одна. Девять лет она жила за каменной стеной, и вдруг раз — и этой стены нет. И никто ей не объяснил, что случилось, почему.

Когда я вышла из тюрьмы и восстановила свои аккаунты, увидела, как она на фейсбуке всю неделю каждый день писала на моей странице: «Мама, ты где?»

При этом с такой историей Богдана в этом приюте была одна. Как я потом узнала, это был первый подобный кейс. Позже они узаконили то, что забирать детей у участников протестов — это нормально.

А в тот момент вместе с дочкой были дети из семей алкоголиков, из действительно неблагополучных семей, дети, которые никогда не знали, что такое любящие родители.

Утром всех водили в ближайшую школу там же на Ангарской. Вечером водили в душ. С горем пополам за ними присматривали.

Богдане было 9 лет, когда все случилось, но в этом приюте ей пришлось резко повзрослеть и отстаивать себя.

— Разве в таких учреждениях не положен психолог, особенно вновь прибывшим деткам?

— Никакой специалист с ней не работал. Пару раз приезжала навещать психолог из ее школы и даже привозила с собой подружек-одноклассниц.

После того, как мы сбежали в Литву, первые три месяца дочка вообще не выходила из комнаты. Она там даже ела. Не хотела идти в школу, не хотела ни с кем знакомиться.

Для меня эта история очень тяжелая, потому что до всех этих событий Богдана была очень ласковым ребенком. Она все время обнималась. Ты уходишь в магазин, который рядом, а ей все равно надо с тобой пообниматься минут десять.

Перед сном она обязательно шла обниматься и со мной, и с Ильей. Она была очень привязана к нам эмоционально.

А после всего этого долгое время она даже не хотела говорить со мной. И только сейчас, спустя два года, она потихоньку начинает оттаивать. Но это, конечно, уже давно не та маленькая девочка, которая была. Она уже выросла и внешне, и внутренне.

Я провожу занятия по керамике с детьми, ко мне часто приходят и дети политзаключенных, и я наблюдаю за всеми. Дети, у которых нет таких травм, они и есть дети, и в 11, и в 12, некоторые еще и в 13 лет.

А наши детки, которые получили эту травму, когда забирают их родителей, очень повзрослевшие, как будто лет пять кто-то из ребенка высосал. Еще в прошлом году я заметила по своей Богдане, что биологически это была девочка 11-12 лет, а по ощущениям — там все 15.

Одна из специалисток, которые помогают сейчас Богдане справиться с травмой, экс-директор детского хосписа Ольга Величко, отмечает, что психологическая травма у детей политзаключенных очень похожа на страдания детей с онкологией.

Настолько тяжело дети переносят разрыв с родителями. Причем это насильственный разрыв, а у многих вообще родителей забирают на глазах, избивают. 

И сколько я не видела деток политзаключенных, абсолютно все они очень повзрослевшие.

«Я фактически не имела прав на свою дочь, не могла отвести ее в поликлинику, перевести в другую школу»

Сама Наталья три месяца провела в СИЗО на Окрестина и на Володарского, после чего ей присудили 3 года «домашней химии». В дом, где еще недавно она счастливо жила со своей семьей, сразу после выхода из застенок женщина не пошла.  

— Я не могла туда пойти, какое-то время жила у родных. Илья к тому времени уехал из страны. Он отсидел на Окрестина, и я передавала ему, чтобы при возможности уезжал.  

Сама себя мысленно, как и обещал ГУБОПиК, настраивала на долгое заключение. О том, что могу выйти на «домашнюю химию», не думала.

Помню, на Володарке были мысли, что нас обоих посадят надолго, Богдану уже забрали в приют, и мне останется только повеситься. Потому что выдерживать это было невыносимо.

Невыносимо, когда ты не можешь ничего сделать и никому помочь. Поэтому я была рада, когда узнала, что хотя бы Илья сумел спастись и уехал. На суд ко мне приходили его родители.

После выхода я, конечно, сразу забрала Богдану, хотя официально, по документам она все еще была под опекой другого человека, а я фактически не имела прав на свою дочь, не могла отвести ее в поликлинику, перевести в другую школу. Это все мог делать только опекун.

«Домашняя химия» вступает в силу через месяц, то есть этот месяц у тебя безнадзорный. Мне предстояло за это время вернуть опеку над собственным ребенком.

Для этого нужно было оплатить ее содержание в приюте, плюс компенсировать пособие, которое выплачивали опекуну. Счет мне на тот момент выставили огромный — почти 3 тысячи рублей.

Но неравнодушные люди собрали эти деньги моментально. Бывший муж вернул мне все пособия, которые получал на Богдану. Меня выпустили в начале ноября, заседание суда по снятию опеки состоялось только под Новый год.

Уехать из страны я планировала изначально и сразу обратилась в BYSOL. Однако полгода ушло на то, чтобы сначала восстановить опеку, потом сделать паспорта, визы. Уехали мы в начале лета 2023 года.

Как только я забрала Богдану из-под опеки, перевела ее в другую школу. Решила, если директор может вот так прийти и сдать ребенка, то какая она директор, она о детях совсем не думает.

Был еще показательный момент. Для того, чтобы вернуть опеку, мне нужно было собрать много разных бумажек. Среди них было заключение о жилищных условиях, которое дает комиссия из школы.

В ее состав входят психолог и социальный педагог. Остальные, насколько я понимаю, по желанию. Директор школы присоединилась к комиссии по своему желанию.

Все эти дамочки пришли ко мне, и прямо с улицы в грязной обуви пошли по комнатам. У меня небольшая квартира, но она моя. Да, у нас старый дом, нет евроремонта, но все чисто и аккуратно, и в грязной обуви мы точно по коврам не ходим.

Они все осмотрели, задавали разные вопросы, директор при этом говорила со мной очень пренебрежительно и в конце таким же тоном заявила: «Ну, все понятно». Я не придала этому значение.  

Позже узнала, что она написала ужасное заключение. Мне позвонили из исполкома и сказали, что из-за этого заключения мне суд опеку не вернет.  

И вот одна чиновница из исполкома сама решила прийти и все проверить. Пришла, посмотрела и сказала: «Не понимаю, зачем она это сделала». Эта женщина написала свое заключение, благодаря которому опеку мне все-таки вернули.  

— Интересно, а те две учительницы и директор, когда пришли к вам после всего, что произошло с вами и Богданой, их ученицей, спросили, как она себя чувствует, чем ей помочь?

— Нет. Таких вопросов они не задавали. На самом деле и я не была совсем посторонней для них. Они меня знали хотя бы потому, что я была председателем родительского комитета в классе дочки.

Но я не думаю, что у той же директрисы было ко мне что-то личное. Она просто ярая сторонница Лукашенко и хотела выслужиться.

Многие пытаются как-то объяснить поступки этих людей, пытаются найти в них что-то человеческое. Но надо понимать, что Лукашенко выстроил вертикаль из тех, кто верен ему. кто будет нарушать закон и делать за него всю грязную работу.

Не хочу думать об их мотивах. Здесь важно то, что такие люди сейчас работают с детьми в беларуских школах. И в нашей школе до сих пор все на своих должностях.

— Как вы объяснили дочке, что вам придется фактически бежать из страны?

— Она видела, как омоновцы приходят к нам с проверкой по ночам. Вдобавок к этому, в новой школе нас поставили в социально-опасное положение. Дважды в месяц к нам приходила уже комиссия из новой школы.

Эти, в отличие от предыдущих коллег, разувались и даже оправдывались, мол, вы же понимаете, мы должны так делать, простите, что потревожили.

Также и нам нужно было периодически ездить на комиссию в исполком. Выглядит это мероприятие примерно как суд, только там уже перед всеми мы стояли вместе с дочкой.

Это все было тяжело, поэтому Богдана даже хотела уехать. Но она очень переживала из-за того, что ей придется оставить подружек, потому что она очень коммуникабельный ребенок.

Ей было непросто принять то, что придется оставить свой дом, еще и потерять друзей. Кроме того, у нее начинался переходный возраст.  Ей до сих пор тяжело.

Конечно, она пошла в местную школу и в рейтинге всех ее школ эта стоит на первом месте. У нее тут есть друзья, и ее здесь не травят. Только недавно она мне рассказала, что даже в той новой школе, куда я ее перевела после освобождения, дети над ней издевались.  

А здесь ребята, с которыми она дружит, ее жалеют. Она учится в русскоязычной школе, отмечает, что в Литве отличается отношение и учеников, и учителей.

Понятно, что в этой стране никто не будет относиться к тебе предвзято из-за того, что у твоих родителей другие политические взгляды.

Директору в голову не придет приходить ко мне в дом что-то проверять. Мы общаемся с учителями через электронный дневник.  Там они пишут все свои замечания, а мы оставляем свои вопросы любым учителям или администрации.

Ну и остальные вопросы тоже решаются по-другому. Мы не собираем здесь деньги на шторы и телевизоры, как в Беларуси. Мы вообще здесь ни за что не платим. Пожалуй, единственное, на что родители решили собраться, это был подарок на День рождения учительнице.

Также оплачиваем входные билеты, когда детей водят на различные мероприятия, в музеи, парки развлечений и т.д.

И главное отличие, ни у детей, ни у родителей здесь нет этого чувства, что ты априори в чем-то виноват или что-то должен, абсолютно нормальное отношение ко всем.

Как только мы пришли в эту школу, я рассказала классной руководительнице нашу историю, и Богдане школа сразу предоставила психолога.

Мне очень хочется, чтобы этот маленький человек как можно быстрее справился с этой ситуацией, чтобы она не тащила это все во взрослую жизнь.

— А как вы сама себя чувствуете, смогли хоть немного прийти в себя?

— Я очень долго принимала антидепрессанты и нейролептики, только год назад смогла от них отказаться. До сих пор хожу к терапевту.

До сих пор мне больно, но я понимаю, что эта боль уже также часть нашей семейной истории и мы не можем ее спрятать в шкаф. Я придерживаюсь позиции, чтобы не оставлять такие скелеты в шкафу последующим поколениям. Не хочу, чтобы мои внуки спрашивали, почему ты, бабушка, так тяжело молчишь.

У меня нет надежды, что я вернусь в Беларусь в ближайшее время. Даже если Лукашенко не станет, останется его система, все эти комиссии. 

Поэтому мы здесь в Литве стали строить планы. Еще двух лет нет, как мы уже можем снимать большую квартиру. У Богданы впервые появилась своя комната, и мы, как все цивилизованные люди, перед входом к подростку, стучимся. Ей это нравится.

Также у нас в гостиной стоит большой стол для настольных игр. Я сняла себе отдельное помещение под мастерскую для работы и недавно задумалась о том, чтобы снять еще одно побольше и открыть свою студию керамики.

В Беларуси у нас была совсем небольшая однокомнатная квартира, хоть и в центре, но в старом доме, который стоял в планах под снос еще с 2015 года. Он и соседние такие же дома до сих пор стоят, и никто их не собирается расселять.

В целом, если сравнить нашу жизнь в качественном смысле, мы здесь живем лучше. Конечно, так было не сразу.

Первые полгода я убирала квартиры, а параллельно искала всех керамистов Литвы, приходила к ним и просила, чтобы вязли хоть кем, хоть глину месить.

И вот через полгода мне позвонили из одной студии и предложили вести мастер-класс. Потом, благодаря выплате для политзаключенных, я перевезла свою печку. Это очень дорого, обошлось в 1000 евро.

С тех пор мое дело постепенно развивается, уже есть заказы.